Infinity afflection (00:36:39 8/05/2007)

™_DR. LAZY_™ (00:35:19 8/05/2007)

Эстонцы устроили голосование "Какая страна права?"...

>> Заходим вот сюда:

>> http://www.eesti.portal.ee/main.php

>> В правом верхнем углу есть волшебная кнопка "RU" - переключение языка

>> Прокручиваем до конца страницы и голосуем!

>> Разошли это по контакт листу!!







upd.4-07.

вот что пишет иностранный ( западноевропейский, "капитал.-бурж." ) автор о европейцах в концлагере, что находился отнюдь не в Польше, Германии или Союзе.

читать дальше

Первое среди самых ярких и четких воспоминаний, сохранившихся у меня об этом

дне, -- легкость австрийского воздуха, солнечного и нежного, благоухающего

ароматами весны, которая, казалось, застыла навеки.

Только потом донесся запах.

Он настиг меня, когда мы были еще в двухстах или трехстах метрах от лагеря.

Большой караван крытых брезентом грузовиков вынудил нас остановиться, и наш

случайный шофер воспользовался этим, заявив со злобной решительностью, что

дальше не поедет. Нам пришлось сойти и продолжать путь пешком. Запах

чувствовался все ощутимее, висел какой-то неподвижной пеленой. "Кремационные

печи", -- сказал Блэксток со своим тягучим южным акцентом, и этот благодушный тон,

сам этот акцент почти лишали его слова ужасного смысла. Мы прошли в настежь

распахнутые ворота. Танки побывали здесь, потом ушли; на земле отчетливо

выделялись свежие отпечатки гусениц. Их сменили грузовики, которые продолжали

подъезжать непрерывным потоком, выгружая продукты, медикаменты и постельное

белье для уже развернутых на месте медицинских пунктов. Но эта река, едва

влившись под арку широких ворот, сразу же терялась в огромном и безмолвном море

живых трупов, которое странным образом почти не шевелилось, словно на лету

замерзший прилив. Приход пятью или шестью часами раньше танков, несомненно,

вызвал волнение в этом море, но сейчас возбуждение спало, радость свободы,

похоже, угасла, лица стали снова оцепенелыми масками. Казалось, пережив первые

мгновенья, люди вступили во вторую фазу, осознав, что кошмару пришел конец. В

глубине потерянных взглядов, направленных на меня, на Ринальди и Блэкстока,

который всей своей массой хорошо откормленного человека прокладывал нам путь, я

читал странную апатию и безволие, а также ненависть и злой упрек: "Почему вы не

пришли раньше? "

-- Как они воняют! -- сказал Блэксток. -- Господи, как они воняют, просто

невероятно!

Гигант продвигался вперед, не церемонясь, не встречая сопротивления среди

пугал в полосатых лохмотьях, которых он отстранял с дороги с каким-то решительным

равнодушием.

Американский офицер, начальник лагеря, носил на вороте золотые кленовые

листья, указывавшие, что он майор пехоты. Он был маленький, рыжий, узловатый и

звался Стрэченом. Он сказал мне, что если существует сейчас нечто, занимающее его

меньше, чем военные преступления, то ему интересно узнать, что же это такое. Он

пытается навести порядок в этом гнусном борделе, заметил он. Попытался разделить

бывших заключенных на три категории: безнадежные, в критическом состоянии, вне

опасности. Обреченных был легион. "В ближайшие дни умрут две

или три тысячи, они сдохнут свободными, и все тут". Он пристально посмотрел на

меня каштановыми, почти желтыми глазами:

-- Как, вы сказали, вас зовут?

-- Дэвид Сеттиньяз.

-- Еврей?

-- Нет.

-- Что же у вас за фамилия? Какого происхождения?

-- французского.

-- А звучит по-польски.

Он уже отвернулся, отдавая короткие приказания. Мы вошли в постройки, которые

служили служебными помещениями подразделению СС.

-- Эта комната подойдет? -- спросил меня Ринальди. -- Или та?

Я выбрал первую, где была маленькая прихожая, обставленная тремя-четырьмя

стульями. Блэксток исчез из моего поля зрения; он где-то орудовал своими

фотоаппаратами. Ринальди же подобрал кусок картона и прибил его к створке двери.

Он от руки написал, тщательно обводя буквы, чтобы сделать их заметнее: "Военные

преступления"

Я стоял не шелохнувшись, раздавленный зловонными запахами и странной,

звонкой тишиной Маутхаузена, населенного, однако, тысячами и тысячами уцелевших.

Я был охвачен таким чувством стыда и отчаяния, что по прошествии почти тридцати

семи лет все еще был способен опять пережить его, заново испытать эту тошноту и

это унижение.

Мне необходимо было выйти. Я снова вижу, как с трудом продираюсь сквозь

плотную толпу. Я зашел в один барак, потом в другой; до последнего еще не

добрались бригады медиков. В нем царила полутьма, кое-где пожелтевшая из-за

пыльного весеннего солнца. Тут находились умершие два дня назад, лежавшие на

нарах рядом с еще живыми, что по трое, по четверо валялись на одной койке.

Скелетоподобные формы, кучи старых тряпок и костей шевелились и ползли мне

навстречу. Зловоние усилилось. Меня трогали, за меня цеплялись. Я испугался и

убежал.

Я оказался на свежем воздухе, под лучами солнца, сотрясаемый судорогами

тошноты. Я забрался в узкий двор, зажатый бетонными строениями. Здесь я был

совсем один или думал, что один. Меня вырвало, и только тогда я, словно ожог,

ощутил устремленный на меня взгляд...

Могила была в нескольких шагах. Размером не больше чем два на два метра.

Срытую землю очень старательно сложили маленьким, в виде треугольника,

холмиком, куда воткнули лопату. Однако несколько кучек этой земли были небрежно

брошены в яму, но предварительно насыпанный слой негашеной извести уже пожрал

эти пласты...

... а также обнаженные тела мужчин, которых похоронили наспех. Легко было

догадаться, что произошло: восемь или десять раздетых догола трупов бросили в яму,

утрамбовывали их ударами прикладов и каблуками до тех пор, пока не сровняли с

землей. А затем присыпали известью и землей. Но мертвецы мало-помалу всплывали

на поверхность. Я видел руки, животы, половые члены, рты и ноздри, обугленные и

изъеденные окисью натрия, кое-где оголившиеся и загнивающие кости.

А, главное, в самом центре этого кошмарного нагромождения я увидел ужасающе

впалое, заляпанное черными пятнами запекшейся крови лицо, на котором с

поразительной остротой горели ясные глаза...

//

-- Когда мы прибыли сюда в начале февраля, -- сказал Реб Климрод, -- нас везли

из Бухенвальда. До Бухенвальда нас было двадцать три мальчика, но пятерых сожгли

в Бухенвальде, а двое других умерли по пути оттуда в Маутхаузен. Офицеры, которым

мы служили женщинами, пристрелили этих двоих в грузовике, и я схоронил их. Они

больше не могли идти, они все время плакали, и у них выпали зубы, что уродовало их.

Одному из них было девять лет, а другой был чуть постарше, наверное, лет

одиннадцати. Офицеры ехали в легковой машине, а мы на грузовике, но время от

времени они заставляли нас высаживаться и идти, иногда бежать, держа нас на

веревках, наброшенных нам на шею. Это чтобы лишить нас сил и самой мысли о

побеге.

//

-- Но мы пробыли всего три месяца в Плешеве, где почти все мальчики умерли от

голода. Их фамилий я не знаю. До Плешева мы очень долго шли через леса... Нет,

сперва мы оказались в Пшемысле... хотя до и после мы шли очень долго. Мы шли из

лагеря в Яновке. Я был дважды в Яновке. Последний раз в мае прошлого года, а до

этого еще раз в 1941 году, когда мне было двенадцать с половиной лет.

У него была любопытная манера рассказывать. Он выкладывал свои

воспоминания, начиная с конца, подобно тому, как наматывают на катушку пленку. Он

сделал еще три шага и оказался прямо перед книгами, от которых его отделяло одно

стекло.

-- Это ваши книги?

-- Да, -- ответил Таррас.

-- Второй раз я попал в лагерь в Яновке из Белжеца. Именно в Белжеце 17 июля

1942 года погибли моя мать Ханна Ицкович и моя сестра Мина. Я видел, как они

умирали. Их сожгли заживо. Скажите, пожалуйста, могу ли я открыть шкаф и потрогать

книги?

-- Да, -- ответил совершенно подавленный Таррас.

-- Моей сестре Мине было девять лет. Я абсолютно уверен, что она была жива,

когда ее сжигали. Моя другая сестра, Катарина, родилась в двадцать шестом году, она

была старше меня на два года. Она погибла в железнодорожном вагоне. Она села в

вагон, где были места для тридцати шести человек. Они же запихнули туда сто

двадцать или сто сорок, одни лежали на головах других. Пол вагона засыпали

негашеной известью. Моя сестра Катарина вошла в числе первых. Потом, когда они

больше не могли втиснуть в вагон ни одного человека, даже ребенка, они задвинули

двери и заперли их, отвели вагон на запасный путь и на неделю оставили на солнце.



(c) Поль-лу Сулицер, "Зеленый король"







а вот свободная европа, свободная от коммунизма демократичная европа

читать дальше

Пришлось подождать. Дама с большим фашистским значком набирала один за

другим номера и выкрикивала какие-то приказания. Потом она выскочила из

кабины.

Я набрал номер моего друга. Ответил женский голос.

- Попросите, пожалуйста, Мартенса, - сказал я, заметив, что голос у

меня сел.

- Кто просит? - спросила женщина.

- Друг доктора Мартенса.

Я не знал, кто это: жена доктора или горничная, никому из них

довериться я не мог.

- Как ваша фамилия? - последовал вопрос.

- Я друг доктора Мартенса, - повторил я. - Пожалуйста, позовите его.

Доктор Мартенс ждет моего звонка.

- В таком случае вы могли бы сказать мне свое имя...

Я в отчаянии молчал. На другом конце провода положили трубку.

Я стоял на сером пыльном вокзале. Дули сквозняки. Первая попытка не

удалась, и я не знал, что предпринять дальше. Прямо позвонить Елене было

рискованно - меня мог узнать по голосу кто-нибудь из ее семьи. Можно было

позвонить еще кому-нибудь - но кому? Кроме доктора Мартенса, никого

другого я не мог вспомнить.

Потом меня осенила идея, которая сразу пришла бы в голову даже

десятилетнему мальчишке. Почему я не назвался братом моей жены? Мартенс

прекрасно знал и не переносил его.

Я позвонил опять, и мне ответил тот же женский голос.

- Говорит Георг Юргенс, - резко сказал я. - Пригласите, пожалуйста,

доктора Мартенса.

- Это вы звонили только что?

- Говорит штурмбаннфюрер Юргенс. Я хотел бы поговорить с доктором

Мартенсом. Немедленно!

- Да, да, - ответила женщина. - Минуточку, сейчас!

Шварц посмотрел на меня.

- Знаете ли вы этот ужасный тихий шелест в трубке, когда вы у телефона

ждете: жить или умереть?

Я кивнул:

- Знаю. Так иногда заклинают судьбу, чтобы она была милостивее.

- Доктор Мартенс у телефона, - услышал я наконец. Опять меня охватил

страх. В горле пересохло.

- Рудольф, - произнес я еле слышно.

- Простите, как вы сказали?

- Рудольф, - сказал я, - говорит родственник Елены Юргенс.

- Я ничего не понимаю. Разве это не штурмбаннфюрер Юргенс?

- За него говорю я, Рудольф. Говорю о Елене Юргенс. Теперь ты

понимаешь?

- Теперь я окончательно ничего не понимаю, - сказал он с раздражением.

- У меня сейчас прием больных...

- Могу я прийти к тебе во время приема, Рудольф? Ты очень занят?

- Простите, пожалуйста. Я вас не знаю, а вы...

- Громовая Рука, это ты, старина?

Наконец-то я догадался употребить одно из тех имен, которыми мы

называли друг друга в детстве, играя в индейцев. Это были фантастические

прозвища из романов Карла Мая [Карл Май (1842-1912) - плодовитый немецкий

писатель, автор многочисленных романов о североамериканских индейцах]. Мы

с наслаждением поглощали их, когда были подростками.

Секунду трубка молчала. Потом Мартенс тихо сказал:

- Что?

- Говорит Виннету, - отозвался я. - Неужели ты забыл старые имена? Ведь

это из любимых книг фюрера.

- Да, да, - согласился Мартенс.

Всем было известно, что человек, развязавший вторую мировую войну,

хранил у себя в спальне тридцать или больше томов приключенческих романов

об индейцах, ковбоях, охотниках. Эти вещи навсегда остались для него

излюбленным чтивом.

- Виннету? - недоверчиво повторил Мартенс.

- Да. Мне нужно тебя видеть.

- Я не понимаю. Где вы?

- Здесь. В Оснабрюке. Где мы можем встретиться?

- У меня сейчас прием больных, - машинально повторил Мартенс.

- Я болен. Я могу прийти во время приема?

- И все же я ничего не понимаю, - повторил Мартенс. На этот раз в его

голосе я почувствовал решимость. - Если вы больны, приходите, пожалуйста,

на прием. К чему этот спешный вызов по телефону?

- Когда?

- Лучше всего в половине восьмого. В половине восьмого, - повторил он.

- Не раньше...

- Хорошо. В половине восьмого.

Я положил трубку. Я снова был весь мокрый от пота.

//

Я остался стоять в тени портала. Справа высилась темная громада ратуши.

Я поднял голову: по каменным лицам древних скульптур скользил свет месяца.

Здесь, на этом крыльце, в 1648 году было провозглашено окончание

Тридцатилетней войны. А в 1933 году - начало тысячелетнего рейха. Я

задумался: доживу ли я до того дня, когда здесь же будет объявлено о его

конце? Надежды на это почему-то почти не было.

//

Недалеко от отеля я вдруг услышал сдавленные голоса и шаги. Двое

эсэсовцев вышли из подъезда дома и вытолкали на улицу человека. Свет

уличного фонаря упал на него, и я увидел продолговатое лицо. Оно было

словно из воска. Изо рта по подбородку тянулась струйка крови. Череп у

него был совершенно голый, только на висках темнели клочья волос. Широко

раскрытые глаза были наполнены таким ужасом, какого я наверно никогда не

видел. Человек молчал. Конвоиры нетерпеливо подталкивали его вперед. Все

происходило почти в полном молчании, и от этого в сцене было что-то

особенно гнетущее, призрачное.

Проходя мимо, эсэсовцы смерили меня бешеным, вызывающим взглядом;

остановившиеся глаза пленника на секунду задержались на мне, словно он

хотел и не решался попросить о помощи. Губы его задвигались, но он ничего

не сказал.

Вечная сцена! Слуги насилия, их жертва, а рядом - всегда и во все

времена - третий - зритель, тот, что не в состоянии пошевелить пальцем,

чтобы защитить, освободить жертву, потому что боится за свою собственную

шкуру. И, может быть, именно поэтому его собственной шкуре всегда угрожает

опасность.

Я знал, что я ничем не могу помочь арестованному. Вооруженные эсэсовцы

без труда справились бы со мной. Я вспомнил историю, которую рассказывал

мне однажды кто-то. Человек увидел, как один эсэсовец схватил и принялся

избивать еврея, и поспешил на помощь несчастному. Он нанес эсэсовцу такой

удар, что тот упал без сознания.

- Бежим! - крикнул он арестованному.

Но тот принялся проклинать своего освободителя: теперь он наверняка

пропал, теперь ему припомнят еще и это. И вместо того, чтобы бежать, он,

глотая слезы, принес воды и начал приводить в чувство того самого

эсэсовца, который потом поведет его на смерть.

Я припомнил это, но мне не стало легче, я был в смятении. Презрение к

себе, страх, чувство бессилия и вместе с тем едкое ощущение собственной

безопасности перед лицом смерти, грозящей другому, - все это кипело у меня

в груди.



(c) Ремарк, "Ночь в Лиссабоне"